Военная действительность начальной поры потребовала от литературы, в особенности в первые месяцы, по преимуществу агитационно-плакатных слов — ударных, открытых, публицистически-целенаправленных. Поистине стихи, по завету Вл. Маяковского, были приравнены «к штыку». Листовка, говорил Николай Тихонов, была подчас для поэта важнее стихотворения, а стихотворение нередко стремилось к тому, чтобы стать листовкой, не чувствуя себя при этом эстетически ущемлённым. «Никогда не было такого разнообразия в писательском арсенале! — вспоминал он же в статье «В дни испытаний». — Краткие яркие корреспонденции, зарисовки сразу после боя, впечатления, наблюдения, портреты отдельных героев, листовки, боевые листки, обращения к солдатам противника, многочисленные выступления по радио, статьи, и стихи, и призывы, обращённые в края, оккупированные фашистами, материалы для партизанской печати, очерки, рассказы, беседы, фельетоны, обзоры, рецензии…» (1) Поэты, по свидетельству Н. Тихонова, не представляли в этом разнообразном газетном, по преимуществу сугубо публицистическом деле никакого исключения. Наоборот, «стих получил особое преимущество», так как «писался быстро, не занимал в газете много места, сразу поступал на вооружение…» (2)

Стихотворная публицистика — наиболее развитая, наиболее широко распространённая разновидность литературной работы в годы Великой Отечественной войны. Многие поэты целиком посвятили ей свой талант. Евг. Долматовский в воспоминаниях о Джеке Алтаузене пишет, что поэт печатался в каждом номере своей газеты и с гордостью называл себя рядовым газетного полка.

Фронтовой быт военных поэтов не многим отличался от жизни солдат и боевых офицеров, они полностью делили с ними все тяготы обстановки. Не только корреспонденции, но и стихи рождались буквально «на местности». Как писал, заключая своего «Василия Тёркина», Александр Твардовский, —

На войне под кровлей шаткой, 
По дорогам, где пришлось, 
Без отлучки от колёс, 
В дождь, укрывшись плащ-палаткой, 
Иль зубами сняв перчатку, 
На ветру, в лютой мороз, 
Заносил в свою тетрадку 
Строки, жившие вразброс… (3)

Повседневную поэтическую работу, в том числе и утилитарно-черновую работу в газетах первого периода войны, при всём том, что многое из неё не пережило своего времени, так и оставшись в старых газетных подшивках, нельзя недооценивать. Она была, во-первых, огромна по размаху, её делали ежедневно и ежечасно тысячи литераторов на всех фронтах Великой Отечественной войны, делали самоотверженно и подвижнически в тяжелейших условиях изнурительной борьбы, они пронизали своим пропагандистским, агитационным партийным словом всю накалённую атмосферу военного времени; во-вторых, эти коллективные усилия поэтов, каждый из которых выполнял свою локальную задачу, в совокупности образовали для сегодняшнего читателя своеобразную летопись своей героической эпохи; сама торопливость, незавершённость неотделанность той или иной стихотворной строки приобретает в наши дни дополнительный документальный эффект — грубая, обугленная фактура стиха подчас свидетельствует нам о тяжести войны больше, чем это могли бы сказать отделанные во всех частностях, написанные на досуге произведения.

Не об этом ли говорил в 1945 г., оглядываясь на свои военные стихи, Сергей Орлов:

Руками, огрубевшими от стали, 
Писать стихи, сжимая карандаш. 
Солдаты спят — они за день устали, 
Храпит прокуренный насквозь блиндаж. 
Под потолком коптилка замирает, 
Трещат в печурке мокрые дрова… 
Когда-нибудь потомок прочитает 
Корявые, но жаркие слова, 
И задохнётся от густого дыма, 
От воздуха, которым я дышал, 
От ярости ветров неповторимых, 
Которые сбивают наповал. 
И, не видавший горя и печали, 
Огнем не прокалённый, как кузнец, 
Он предкам позавидует едва ли, 
Услышав, как в стихах поёт свинец, 
Как дымом пахнет всё стихотворенье, 
Как хочется перед атакой жить… 
И он простит мне в рифме прегрешенье… 
Он этого не сможет не простить. (4)

Нельзя, кроме того, не учитывать, что эта огромная, повседневная и, конечно же, зачастую далёкая от художественного совершенства поэтическая работа, хотя и была подчас рассчитана лишь на краткий срок газетной полосы или на полузабвенье в записной книжке, приносила большую пользу самим литераторам, так как приучала художника постоянно жить действительными потребностями воюющего народа и произносить слова, столь же необходимые на войне, как пуля, снаряд или винтовка. Всё, что было украшающей фразой, суесловием, высокопарностью и прочими литературными красотами, тотчас обнаруживало свою беспочвенность — война требовала дела, и только дела. Люди, которым адресовались стихи, постоянно встречались со смертью — им было нужно слово сердечное и правдивое. «Война нас научила, — замечал М. Шолохов, — говорить очень прямо». (5) Литература, в том числе и поэзия, очень долго работала почти исключительно, так сказать, на двух красках: белой и чёрной, без полутонов, потому что лишь два чувства владели тогда поэтом — любовь и ненависть. В соответствии с этим душевным (и эстетическим) настроением, впервые с большой силой выразившимся в песне Вас. Лебедева-Кумача и А. В. Александрова «Священная война», быстро сформировался тот отмеченный заметным своеобразием призывно-агитационный колорит стихотворной публицистической речи, что впоследствии был даже назван «стилем 1941 года». Многим стихотворным произведениям первых месяцев войны были действительно присущи и широкое использование газетных фразеологизмов, и тех стилистических клише, что обычно бывают свойственны торопливой и энергичной ораторской речи, лаконизм, импровизационность, плакатная наглядность и т. д. Большинство поэтов, разумеется, и не рассчитывало на долговечность своих стихов. «Умри, мой стих, умри, как рядовой, как безымянные на штурмах мёрли наши», — так с полным правом и не без понятной гордости могли бы они сказать вслед за Вл. Маяковским. (6)

Один из сотрудников «Фронтовой правды», С. А. Савельев, вспоминает: « .. .уже в первые месяцы войны фронтовая поэзия стала „царицей газетных полей”. В нашей газете, как и в других, она показала отличные боевые качества: высокую оперативность, меткость, большую взрывчатую силу, умение „взаимодействовать” со всеми другими родами газетного оружия, „придать” и официальному документу, и корреспонденции с переднего края, и скупому информационному сообщению энергию поэтического слова…» (7)

То действительно были стихи-солдаты, рядовые труженики войны, не чуравшиеся никакой черновой работы, самоотверженно бросавшиеся в самое пекло боев и тысячами погибшие, навсегда оставшись неизвестными для далёких потомков своих военных читателей.

Но, разумеется, в области поэтической публицистики, наряду со стихотворениями, не прожившими долгой жизни, было и немало произведений, которые смело можно отнести к шедеврам советской публицистической лирики, сохраняющим своё эстетическое значение и по сегодняшний день. Надо полагать, что у каждого поэта — а тогда, как сказано, все работали в жанре публицистики, исключений из этого правила не было, — у каждого поэта найдётся произведение, перешагнувшее рамки того непосредственного момента, которым оно когда-то было вызвано к жизни на газетной полосе.

Большое агитационное значение имели, например, публицистические стихи К. Симонова, плодотворно работавшего все годы войны во всех литературных жанрах. Наибольшей известностью среди них имело появившееся в 1942 г. стихотворение «Убей его!» Оно тесно перекликается со многими произведениями других поэтов, посвящёнными теме возмездия, однако его исключительная популярность объясняется тем, что поэт насытил свой стихотворный плакат эмоциональной гражданской страстью, придав ему поистине плакатную, ударную, афористическую чёткость и графическую ясность. Важно отметить, что и это стихотворение К. Симонова, исключительно целенаправленное по своей теме, и стихотворения других авторов (М. Исаковского, А. Суркова, А. Софронова, И. Сельвинского и многих других) при всей своей пламенеющей ненависти, взывающей к возмездию, были по сути своей далеки от призыва к мести как таковой, к отмщению, продиктованному слепой яростью.

Наиболее яркий пример такого внутреннего гуманизма — стихотворение М. Светлова «Итальянец» (1943). Персонаж М. Светлова, «молодой уроженец Неаполя», по-своему трагическая фигура. Поэт особо акцентирует внимание на его вине, но в то же время он показывает, что его герой — жертва стоящих над ним преступных сил.

………………………………… 
Молодой уроженец Неаполя! 
Что оставил в России ты на поле? 
……………………………….. 
……………………………….. 
Нашу землю — Россию, Расею — 
Разве ты распахал и засеял?

Нет! Тебя привезли в эшелоне 
Для захвата далёких колоний, 
Чтобы крест из ларца из фамильного 
Вырастал до размеров могильного… (8)

Эта строфа по существу является плакатным гротеском, гротеском к тому же трагическим: великое бедствие народов, подчас помимо своей воли вовлечённых в преступную бойню, развязанную гитлеровскими захватчиками, явственно проступает здесь в конкретно-вопрошающей, сокрушающейся интонации автора. Однако это чувство не мешает М. Светлову вынести Итальянцу смертный приговор:

Я стреляю — и нет справедливости 
Справедливее пули моей! (9)

Хорошо сказал по поводу этого стихотворения С. Наровчатов: «…воинствующая человечность пишет рукой Светлова эти строки». (10)

Как видим, стихотворения публицистико-призывного характера, носившие поначалу несколько общий характер чисто агитационно-пропагандистского свойства, начали постепенно по ходу войны и накопления живых наблюдений всё интенсивнее вбирать в себя конкретные факты, дольше и подробнее останавливаться на героических событиях войны, на отдельных характерах и т. д. Такая сосредоточенность внимания на событийно-конкретной и психологической стороне жизни, на поступках, на лицах, на эпизодах потребовала известной повествовательности. Наряду с приказывающей, повелительной интонацией, сопровождающей фразеологию призыва («Ни шагу назад!», «Отстоим Родину!», «Вперёд на врага!» и т. д.), появилась интонация рассказа, повествования, что свидетельствовало о вызревании в сфере публицистики различных свойственных ей жанров и жанровых разновидностей, например стихотворной корреспонденции, очерка, рассказа, сюжетного стихотворения, а затем и баллады.

Среди подобного рода произведений, значительная часть которых также не пережила своего времени, были произведения, рассказавшие о высоких примерах мужества. Важно отметить, что, оставаясь по своей внутренней природе, по авторскому заданию и по стилистике публицистическими, такие стихотворения-репортажи, стихотворения-очерки несли в себе сильное личностное начало — им как бы потенциально была свойственна лирическая стихия, обусловленная позицией поэта-агитатора. Ни стихотворный рассказ, ни стихотворный репортаж не были бесстрастными, т. е. объективно-информативными; их публицистическая природа энергично требовала авторского голоса, открытого авторского взгляда, непосредственного присутствия автора не только в рассказе, но и в самом событии — как его участника.

Впоследствии А. Твардовский хорошо сформулировал эту всеобщую особенность военной поэзии, сказав в «Василии Тёркине»:

Там, где молвить бы герою, 
Говорю нередко я…

К числу таких стихотворных очерков-портретов, почти лирических по своей интонации и изобразительным средствам, можно отнести широко известное в своё время и с тех пор неизменно переиздающееся стихотворение-портрет А. Прокофьева «Ольга».

Поэт начинает своё стихотворение, преисполненное восторженным любованием героической девушкой, словами:

Тебя я вижу, золотистую, 
В неясной дали полевой, 
Не под платочком под батистовым, 
А под пилоткой боевой.

Тебя с винтовкою-подружкою 
Я вижу — глаз не отведу, — 
Всю с развесёлыми веснушками, 
Идущей в воинском ряду…

Он затем набрасывает — опять-таки песенно-лирическими строчками — короткую довоенную полудетскую жизнь своей героини:

Давно ль по жёрдочке-колодинке 
Ты пробегала до ручья, 
Давно ль ходила ты в коротеньком, 
Сама от счастья не своя… (11)

Потом, после этого стихотворения, появится множество других произведений, где с большой настойчивостью будет воссоздаваться «биография героя», в том числе и его короткая, оборванная войною предвоенная юность: поэма Маргариты Алигер «Зоя», поэма Павла Антокольского «Сын» и другие, но, как всегда, важно начало, первая разведка, — Прокофьев в стихотворении об Ольге Маккавейской такую поэтическую разведку осуществил.

В соответствии со своими художественными принципами, всегда, как известно, тяготевшими к лирической обобщённости, А. Прокофьев и в этом стихотворении заметно отвлекается от локально-биографических черт хорошо ему известного человека, (12) чтобы набросать, пусть несколько общими чертами, образ поколения, предвоенной юности — той юности, о которой впоследствии, «от первого лица», рассказала Юлия Друнина:

Качается рожь несжатая, 
Шагают бойцы по ней. 
Шагаем и мы — 
девчата, 
Похожие на парней. 
Нет, это горят не хаты: 
То юность моя в огне, 
Идут по войне девчата, 
Похожие на парней. (13)

Прокофьева привлекают в Ольге Маккавейской её, так сказать, общенациональные черты, приметы общенародного характера:

Давно ль запевки колыбельные 
Все до одной распела мать! 
Теперь за сосны корабельные 
Ты прибежала воевать!

За жизнь простую и отрадную, 
За золотой огонь души, 
За это озерко прохладное, 
За лозняки, за камыши.

Чтобы по жёрдочке-колодинке, 
Из всех дорог избрав её, 
Бежало в синеньком, коротеньком 
Всё детство ясное твоё!

Бежало с милыми косичками 
Легко и весело домой, 
Тропинкой вешнею, привычною, 
Дорожкой белою — зимой.

Теперь с винтовкою-подружкою 
Ты в боевом идёшь ряду, 
Вся с развесёлыми веснушками, 
Увижу — глаз не отведу! (14)

Это стихотворение, в котором живо просвечивают характерные для А. Прокофьева словообороты, метафоры, лирическая настроенность и образность, тяготеющая к стилистике народной припевки, можно уже назвать не столько чисто публицистическим, сколько лирическим, но с явными элементами документального очерка. Это, одним словом, произведение переходного от публицистики к лирике типа. Вообще публицистика второго года войны всё чаще впускала в себя лирическое начало, насыщалась конкретными деталями и приобретала большую, чем в начале войны, реалистическую объёмность и многомерность.

Стихотворные публицистические рассказы, обычно основывавшиеся на реальных фактах, писали почти все поэты, работавшие в военных газетах. Несколько подобных произведений написал А. Твардовский. Некоторым из них (например, в «Песне о полковом знамени», в стихотворении «Отец и сын») он предпосыл эпиграфы из газетных сообщений. Например, «Песне о полковом знамени» предшествует несколько строк «Из боевого донесения»: «Красноармеец 3-й пулемётной роты Ноского полка Степан Валенко спас полковое знамя, бросившись за ним на машину, подожжённую снарядом противника». В стихотворении «Сержант Василий Мысенков» А. Твардовский обстоятельно, но динамично, отчасти невольно повторяя давний тихоновский сюжет («Баллада о пакете»), рассказывает, как в срок и по назначению, ценою неимоверных усилий был доставлен пакет. Стихотворение интересно не только тем, что оно обстоятельно рассказывает весь страшный путь связного, но массою живых, выразительных, характерных деталей фронтового быта, доскональным знанием психологии бойца, а также теми подчас чисто юмористическими репликами, которые уже отчасти предвосхищают будущую «Книгу про бойца»:

Разрывы рядом. Бьёт — не врёт. 
Точь-в-точь как на войне.

Из рассказа А. Твардовского проступает тяжкий, кровавый, трагический труд войны, её неимоверное напряжение — её пот и кровь.

Да, всё иначе на войне, 
Чем думать мог любой, 
И солью пота на спине 
Проступит подвиг твой.

Щетиной жёсткой бороды 
Пробьётся на щеке 
И кровью ног босых следы 
Отметит на песке… (15)

Стихотворение А. Твардовского «Сержант Василий Мысенков» было одним из первых многочисленных, правда, опытов перехода чисто публицистической темы, продиктованной газетным заданием «дать портрет героя», в сферу лирико-психологического динамичного рассказа. Одновременно с А. Твардовским по такому же пути шли многие. Это был переход, так сказать, почти массовый и стихийный, очень органичный.

«Общение писателей с народом в эту войну, — говорил А. Прокофьев, — было, как никогда, тесным и действенным». (16) Именно тесной и действенной связью с народной жизнью и объясняются крупные художественные удачи нашей поэзии в те тяжёлые годы, в том числе и удачи публицистики. Именно она, эта способность жить одною жизнью с народом, ощущать себя равновеликой частицей в океане национальной жизни, черпать оттуда свои силы и возвращать их — сторицей и безвозмездно — обратно, пусть хотя бы лишь на газетную полосу малоформатной дивизионки,— в этой-то окрылённости и самоотвержённости и сказывается, может быть, больше всего тесная преемственность советской поэзии с русской классикой и с поэзией предшествующих советских лет.

Стихотворная публицистика периода войны— явление по своему размаху почти необозримое. Масштабы газетной работы (а в газетах первоначально и публиковались все публицистические стихи) были поистине грандиозны. Достаточно сказать, что, например, в 1944 г. печаталась 821 военная газета, а общий разовый тираж их составлял 3195 000 экземпляров. (17)

В отличие от прежних эпох единичный голос поэта теперь мгновенно озвучивался сотнями тысяч газетных полос (не говорим уже о других средствах массовой информации и пропаганды, например о радио), о чём, конечно, не мог и помышлять первый и русской поэзии «сотрудник» армейской типографии Вас. Жуковский. Это, естественно, сильно повышало агитационное и иное воздействие стиха на читательскую аудиторию, накладывая при том, разумеется, особую ответственность на поэта.

С полос газетных, свёрстанных ночами, 
Ещё пропахших дымом фронтовым, 
Сатирой, песней, лозунгом, стихами 
Я прихожу к читателям моим,—

писал Николай Браун. (18) И так могли бы сказать все поэты-публицисты.

Поэтическая публицистика была непременным и боевым участником каждого дня военной страды. В лучших своих произведениях она сочетала острую отточенность публицистической
формы, глубочайшую ненависть к врагу с горячим гуманизмом, пролетарским интернационализмом, с глубочайшей верой в торжество человечности. Этот великолепный и сложный сплав и придал поэтической публицистике периода Великой Отечественной войны колоссальную агитационную силу воздействия.

_______________________________ 
(1) Тихонов Н. В дни испытаний.— В кн.: С пером и автоматом: Писатели, журналисты Ленинграда в годы блокады. Л., 1964, с. 14. 
(2) Там же, с. 20. 
(3) Твардовский А. Василий Тёркин: Книга про бойца. М., 1973, с. 314. 
(4) Орлов Сергей. Стихотворения. Л., 1968, с. 51—52. 
(5) Шолохов Михаил. Собр. соч.: В 8-и т. М., 1960, т. 8, с. 174. 
(6) Маяковский Владимир. Полн. собр. соч.: В 13-ти т. М., 1958, т. 10, с. 283. 
(7) Советские писатели на фронтах Великой Отечественной воины. — В кн.: Литературное наследство. М., 1966, т. 78, кн. 1, с. 345. 
(8) Светлов М. Стихотворения и поэмы. Л., 1966, с. 279, 280. (Б-ка поэта. Большая сер.). 
(9) Там же, с. 280. 
(10) Наровчатов С. Поэзия в движении: Статьи. М., 1966, с. 142. 
(11) Красная звезда, 1942, 5 дек. 
(12) См. кн.: Вспоминают друзья. Л., 1977, с. 117. 
(13) Друнина Юлия. Качается рожь несжатая… — В кн.: Поэзия в бою: Стихи о Великой Отечественной войне. М., 1959, с. 196. 
(14) Прокофьев А. Ольга. — Красная звезда, 1942, 5 дек. 
(15) Твардовский А. Т. Собр. соч.: В 6-ти т. М., 1977, т. 2, с. 41. 
(16) Прокофьев Александр. Народ на войне. — Ленинград, 1945, № 13-14, с. 27. 
(17) См.: Жуков С. И. Фронтовая печать в годы Великой Отечественной войны. Изд-во Моск. ун-та, 1968, с. 5.